Его увидели в четвёртый день по обрушении Завета — стоящего в средоточии девственной целины, где всё живое умолкло, предвкушая чертёж. Он не говорил, но простёртая длань рассекала эфир, как вестник серафимов, отмеряющий избранным долю обетованной земли. С тех пор всё измеренное стало бренным, а всё непричисленное — святым. И десница, сокрытая в серебре, доныне является среди людей — то судом, то знамением, — и никто наперёд не ведает, кому удел, а кому — заклятие.